Сам по себе ум осторожен. У него есть социальный статус, ученая степень.
Он знает, что можно, а что нельзя. Ум – филистер, который готов все оправдать
задним числом.
Безумие
опасно. Его боятся. От него бегут, потому что оно не знает меры и нарушает
социальный порядок. Безумие резвится, где хочет, не считаясь с правилами
публичности и логикой. В безумии мысль не соединена со словом, воображение – с
опытом. В нем ум расплавлен страстью.
Проблема
же состоит в том, что истоки ума находятся в безумии. Безумие – это не
отсутствие ума. Это то, что может подарить себе ум. И поэтому куда бы ум ни
пошел, он будет идти по пути, структура которого ведет к месту его рождения. И
только заумность человеческой жизни спасает ум от полного безумия, от полного
разрыва между воображением и опытом, между словом и мыслью.
Любовным
трением ума о безумие создавалась мысль. Любой философ освобождает безумие,
таящееся в уме, и одновременно прививает ум безумию. Это не нравится власти и
русской интеллигенции, которая пытается отделить ум от безумия, от
необходимости мыслить немыслимое. Власть сажает безумие, как злую собаку, на
цепь, изолирует его в доме для дураков. И поэтому
власть всегда глупа. Причину глупости всякой власти нас научил понимать М. Фуко,
согласно которому ум – это безумие, которое философы приручили, сделали
домашним. В русской философии я знаю два примера одомашнивания безумия. В одном
случае – это Сергей Булгаков. В другом – Андрей Белый.
В
начале ХХ века в России все интеллигенты были марксистами. Как сегодня
интеллигенты - постмодернисты. Но Андрей Белый не
пошел на поводу у моды. Не стал называть себя
марксистом без исследования марксизма. Он пошел в магазин, купил три тома
«Капитала» и стал считать. Жить ему оставалось 8 лет. Это он знал мистериально. Из них три года ему нужно было отдать на
изучение Маркса. Кроме этого Белому нужно было написать один том по истории
символизма, да еще один том поэзии, да еще проучить Блока, действовавшего ему
на нервы. Подумал-подумал Белый и решил не изучать
Маркса. Так Белый не стал марксистом. И это было единственно верное решение,
ибо марксистов у нас много, а Белый один.
Марксизм
без Маркса, фрейдизм без Фрейда, христианство без Христа – это как кофе без
кофеина. Пустой знак, симулякр. И многие из нас
сегодня вовлечены в этот обмен пустыми знаками, ибо скорость смены событий так
велика, что смыслы нами не успевают извлекаться и мы
ничего не успеваем понять. Так мы и живем в режиме неизвлеченных
смыслов и расширяющихся симулятивных пустот культуры.
Этой пустоте может противостоять только уже-понимание,
но оно ограничено воздействием себя на самого себя. Чтобы достать из глубины
смыслы уже-понимания нужна
визуализация теоретического дискурса, а также его театрализация. Ибо в них
объект дан вместе с языком его понимания, то есть объект дан в горизонте
субъективирующего мышления. А это значит, что кризис понятийного мышления
состоит в отделенности объекта от языка его
понимания.
Ближайшим
следствием визуализации и театрализации теоретического дискурса является
изменение характера философии. Философия не может быть больше такой, какой она
была еще в ХХ веке. Философия начинает осознавать себя как драматургия. У нее
появляется сценарный план. Она должна упаковать себя в ясные минималистские
формы. В философии слово начинает выходить за свои пределы, образуя философские
просодии, то, чего нет в языке, но что мы понимаем. Что может нас радовать,
печалить или веселить.
Сказанное
философией может иметь смысл только на фоне несказанного,
недоговоренного и одновременно на фоне сверхсказанного.
Вот они-то и подлежат символизации. Тогда как понятия ограничиваются сказанным,
вернее тем, что может сказаться в бесконечности. Итак, ум тоскует по безумию
потому, что это его родина.