Ф.И. Гиренок  

 

ГЛАВА II. Эпистемологическая складка антропологии. Фуко. Делез.  Бодрийяр.

 

I.

“Не я один пишу затем, чтобы не открывать собственное лицо. Не спрашивайте меня, что я есть, и не просите остаться все тем же: оставьте это нашим чиновникам и нашей полиции - пусть себе они проверяют, в порядке ли наши документы. Но пусть они не трогают нас, когда мы пишем”[1]. “Речь идет о том, чтобы искоренить любой трансцендентальный нарциссизм”[2]. “Антропологизация” в наши дни - это самая большая внутренняя опасность для знания”[3].

1. Я  привожу эти цитаты для того, чтобы никто не спрашивал о причинах птичьего письма Фуко. О том, почему он ни разу не раскрыл свой собственный опыт встречи с другим? Почему он всегда выдвигал на первый план обоснованный опыт культуры, аргументы, архив, свидетелей, а не очевидное? Фуко - археолог культуры. Читать его тексты - это все равно, что ночью сидеть у костра и смотреть на огонь. Завораживает.

2. Приведенные выше слова Фуко являются смысловыми окнами в мир его мышления. “Пишу, чтобы не открывать лицо”. Как понять такое письмо, которое неизвестно кто пишет. Как что-то безликое? Как то, что неважно кем написано? Вот ты проснулся, у тебя хорошее настроение, и ты за чаем хочешь узнать, что там газеты пишут. Тебе неважно наименованное слово. Есть такой способ письма вообще, при котором сцепления слов определяются не тем, что дословно, а тем, что идет за словом. Возникает письмо как некое “слово за словом”.

  Так вот, нельзя узнать однажды утром, что там пишут философы. Потому что у них наименованные слова. Например, это Платон. А это Ницше. А Фуко отказывается от именования и, соответственно, от словесного оформления своего опыта. От движения “слово в слово”.  С Фуко философы начинают двигаться в режиме “слово за слово”. Это движение иногда называют постмодернистским. Если ты пишешь, чтобы не открывать лицо, то тебе нельзя прерывать свое письмо. Тебе нужно будет развернуть его в бесконечность. Тебе нужно строчить без перерыва. Болтать без умолку. Потому что, если ты остановишься, тебе нужно будет взглянуть на себя. А вдруг ты не узнаешь себя? Поэтому лучше не рисковать, а удваивать себя в складках письма. Фуко пишет кругообразные письма. Как будто он, как птица, где -то хочет сесть. Но никак не сядет. Скрытое можно приравнять к несуществующему. В мире сокрытия “человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке”[4]. Фуко скрывается, как будто он объявлен в розыск.

3. А это значит, что он безымянным письмом создает экран сознания, который служит точкой поворота не к тому, что он есть. Не к нему самому, а к тому, чем он уже не является. А поэтому он не может сказать, что вернувшееся к нему Я есть его Я. Это как бы серийное Я. А его легко спутать. Фуко разрушает плодотворность антропологической тавтологии. Потому что для него ни одно Я не является уникальным. Никто не сможет вернуться к самому себе из трансцендентальной точки поворота. А если этот поворот когда-то и был, то у трансцендентального Я.  У того Я, которое не знает притяжательных местоимений, и поэтому существует только в языке. Нелюбимый Фуко трансцендентальный нарциссизм зародился в сознании чиновника, ибо для него лицо на документе и живое лицо идентичны. Для него Я возможно только как Я удостоверенное трансцендентальным удвоением. Фуко отказался от теории трансцендентального удвоения Гуссерля. Эта теория трансцендирует твое сознание к сознанию человека, а не философа.

4. Отказ от трансцендентального удвоения привел Фуко к мысли о “смерти человека”. Ибо никто не может узнать в человеке человека. Хранителем его памяти стал язык.  Поэтому-то на то место, откуда говорил Фуко, возвращается не Фуко, а язык. Фуко там уже не. Он говорит уже в другом месте. Поэтому то, что теперь именует себя как Фуко, является языковым событием, а не антропологическим. Фуко исчез. Язык вернулся на то место, откуда он только что говорил. “Возвратом языка” назвал Фуко свое исчезновение в “Словах и вещах”. Возможно, Фуко никогда и не было. Его придумали Делез с Бодрийяром.

5. Возвратом языка структурируется и пространство антропологии. Если язык возвращается, то только потому что исчезает человек. Распад человека является условием того, чтобы язык был везде. И все было языком. Например, науки о человеке. Они вытесняют человека. Ведь если они его не вытеснят, то он одним фактом своего существования вытеснит науки. Мыслить - значит полагать несуществующим. И потому нельзя некое сущее, называемое человеком, класть в основу мысли. Ибо это основоположение проявит немыслимое, которое затопит мысль. Из всего этого можно сделать вывод, что в современном мире много языка, и мало человека. Мало сознания, и почти нет бытия.

6. Трансцендентальный идеализм закрепил победу сознания над бытием, языка над человеком. Когитальный аппарат Декарта еще каким-то чудом поддерживал связь между мыслью и бытием. Затем эта связь оборвалась, и cogito стало обеспечивать синтез той части мысли, которая коренится в сознании. Но что делать с той частью мысли, которая коренится в немыслимом? Как синтезировать немотствующую речь дословного? Эти вопросы поставил Фуко, обеспокоенный судьбой мысли в Европе. Ибо в ней что-то надломилось, обнаружилась какая-то внутренняя ущербность. Если бы когитальная машина была исправна и работала, то “Я мыслю” означало бы одновременно и “Я есть”. То есть, что я живу и работаю. И мне за это платят деньги. Но когито ничего этого не означает. Более того, когда я зарабатываю на жизнь, я не мыслю. И не существую. Меня вообще нет. И если я появляюсь, то в горизонте существования дословного. Как нечто немыслимое.

7. Вопросом “что есть человек?” Кант совершил переход от трансцендентальной рефлексии к антропологической. От знания и его обоснования к описанию необоснованного существования человека. А поскольку существование человека всегда необоснованно, его хотят обосновать. Основание бытия человека отыскивается в самом человеке. Так возникает то, что Фуко называет “складкой”. Здесь философия вновь погружается в “сон - только уже не Догматизма, а Антропологии”[5].

  “Сном” Фуко называет удвоение человека, обоснование бытия человека ссылкой на  самого человека. Ответ на вопрос “что есть человек” определяет и ответ на вопрос, что вообще может быть дано человеку в опыте. То есть факты опираются на трансцендентальную функцию, а трансцендентальная функция - на факты. То, что Кант повернул в сторону от трансцендентального идеализма, хорошо. Это Фуко приветствует. Но вот зачем он пошел к антропологизму - это непонятно. Это плохо. Чем же плох антропологизм?

8. Вообще-то Фуко человеком не интересуется. Его занимает устройство западной эпистемы. А она устроена так, что никаких антропологических конфигураций внутри себя не допускает.  А социальные конфигурации таковы, что они редуцируют человек к языку. В нем стало слишком много “человеческого”. Он антропологизирован. И поэтому на нем невозможно мыслить. Проводить опыты с чистой мыслью. В том числе невозможно помыслить и человека. Поэтому-то Фуко и говорит о том, что европейская мысль впала в спячку. Иначе она бы не путала кругообразное движение догматизма, в своем удвоении стремящегося опереться на самого себя, с кругообразным движением собственно философской мысли, которое в своем удвоении так же опирается на себя. Удвоение, лишенное тавтологического самосознания, ставит Фуко перед необходимостью признания кризиса философии. И в этом кризисе виновны “эпистемологические складки” Фуко. А он не признает своей вины и обвиняет во всех грехах антропологию.

  Правда, не ясно, как Фуко отличает догматическое кругообразное движение от трансцендентального. А также не ясно, какие эпистемологические познания могут стать полем возможного философствования, а какие - не могут. Но ясно, что Фуко заставляет философию говорить не своим языком, а трансфилософским. Трансцендентальные тавтологии Я пусты. В них нет культурного содержания. В них нельзя поместить труд, жизнь, язык. Трансцендентальный человек не может ни трудиться, ни говорить. Его нельзя продать как рабочую силу. Его никто не купит.

  Но на человеке труда ничего нельзя основать. Это  ненадежное основание. А на пустом я можно построить прочное здание. В этом пункте Фуко солидарен с Кантом. И все же антропологизм Канта, как снотворное, усыпляет философию. И это Фуко не нравится.

  Европейская философия спит. Для того, чтобы ее разбудить, нужно разрушить до основания весь кантовский антропологический четырехугольник. “разрушить до основания” - это цитата из “Интернационала”, который Фуко, видимо, напевал в молодости. Но почему бы ему не разрушить до основания трансцендентальный идеализм Гуссерля? Фуко как Герцен.  Герцен боролся с царизмом и разбудил своим “Колоколом” декабристов. Фуко стал бороться с антропологизмом и разбудил Делеза, который стал мыслить по-новому.

9. Мыслить по- новому  - это значит обнаружить “коренную мысль о бытии”. Создать чистую онтологию и вновь поставить вопрос о границах мышления. Следовательно, Фуко движется от феноменологии, минуя антропологию, к онтологии и эпистемологии. Неуниверсальность кантовских вопросов Делез показывает следующим образом. Что я могу знать? То, что я могу видеть и высказывать в данных условиях света и языка. Что я могу делать? Это зависит от того, какая у меня власть.

  Фуко не интеллектуальный террорист. Его угрозы не пугают. Он просто валяет дурака, щекочет нервы буржуазии, разрушая Канта и создавая чистую онтологию. Ведь всем же ясно, что никакой коренной мысли о бытии не существует. Как не существует и коренной мысли о человеке. Фуко запутывает полицейских и дразнит публику, которая шла на спектакль под названием “чистый разум”, а пришла на представление под названием “чистая онтология”. В конце концов никто не сможет отличить онтологию от ума. Даже Фуко с Делезом.

10. Искоренение антропологии Фуко почему-то приписывает Ницше. При этом он интерпретирует Ницше тускло. Без вдохновения. Фуко полагает, что сверхчеловек означает смерть человека. Хотя сверхчеловек - это, скорее, андрогин. А человек - это путь животного к сверхчеловеческому.

11. Мысль Фуко проста: разговорами о самом себе человек занял все пространство мысли. Везде он. Все о нем. Дышать невозможно. Эпистемология Фуко и есть этот сквозняк для человека. Современная философия способна начать мыслить только после смерти человека. “В наши дни мыслить можно лишь в пустом пространстве, где  уже нет человека”[6]. А это значит, что Фуко полагает мысль без мысли о том, то мыслит именно человек. Пустое пространство, к сожалению, занято не человеком, как думал Фуко, а аппрезентациями человека. Со-присутствием человека в момент его отсутствия. Иными словами, разговорами о человеке, заботой о нем, его нравами и прочими аппрезентативными восприятиями. Вот этот антропологический шум и мешает мыслить по-новому. Так вот, современная философия должна решить: идет ли она по пути антропологизации знания. Или же она идет по пути создания чистых онтологий. Если она идет по первому пути, то тогда ей нужно знать, что есть человек. Ибо это знание всегда будет определяющим по отношению к любому другому знанию. Если же она идет по второму пути, то знание можно создать вне зависимости от того, что мы знаем о человеке. Оно будет строится в терминах чистой онтологии. Безлично. Фуко избирает второй путь. И делает он это с такой интенсивностью мысли, которая характерна для лучших образцов мировой философии. “Всем тем, кто еще хочет говорить о человеке, о его царстве и его освобождении, всем тем, кто еще ставит вопросы о том, что такое человек в своей сути, всем тем, кто хочет исходить из человека в своем поиске истины, и, наоборот, всем тем, кто сводит всякое познание к истинам самого человека, всем тем, кто не согласен на формализацию без антропологизации, на мифологизацию без детестификации, кто вообще не желает мыслить без мысли о том, что мыслит именно человек - всем этим несуразным и нелепым формам рефлексии можно противопоставить лишь философический смех, то есть иначе говоря, безмолвный смех”[7].

12. Фуко ищет пустоту, которая обозначает не нехватку. Не отсутствие. Возможность развернуть пространство мысли. Но вот вопрос: кто будет мыслить? Фуко, как какой-нибудь гегельянец, полагает что мысль не мыслит себя. Что она константа, а люди - переменные. Случайный материал, на котором она реализуется. Поэтому пустота понимается Фуко эпистемологически, а не антропологически. Ему нужны пустые мысли, а не пустой человек. Но мыслит-то все-таки человек. И нужно спешить пока у тебя нет никакого содержания. Пока  ты один на один с собой. Мыслит опустошенный человек, соединяя то, что разъединено. И разъединяя то, что соединилось.

13. Философия перестала быть наукой и обнаружила свою связь с поэзией. Наука поменяла и позицию и диспозицию в современном мире. Сознание обратилось к неозначенному, к дословному, к немотствующему. Фуко это заметил, хотя и сохранил приверженность к старым формам рефлексии, движению от того, что есть, к возможности того, чтобы что-то было.

  Он разрушает трансцендентальные складки-удвоения. Их однородность. Например, мысль, помыслившая самое себя, - это складка. Удвоение, в котором нет следов человека. Но здесь нет и существования, нет того, что существует в горизонте безгласного, немыслимого. Этот горизонт возникает, если мыслить приходится человеку. И либо ты идешь к неозначенному существованию, оставляя раковину трансцендентального удвоения.  Либо остаешься в раковине. И довольствуешься знанием. Обоснованием знания. Но дело философии не в обосновании знания, а в том, чтобы дать голос безмолвному. Фуко пошел к неозначенному существованию, но продолжал работать с ним по-старому, как со знанием. Ведь пока ты находишься в ситуации удвоения, ты можешь строить чистые онтологии. Когда ты попадаешь в необоснованный опыт существования, тебе приходится бытие вообще редуцировать к человеческому бытию. Антропологизация угрожает не знанию, а бытию. Оно стало слишком человеческим. Поэтому Фуко спасает не того, кто тонет, а то, что к нему было ближе.

14. Классическое мышление стремилось выявить объект мышления без умолчания. Без недоговоренностей. Мысль мыслится без недоговоренностей, если объектом мысли является сама мысль. Но это-то и неинтересно. Хотелось бы узнать умалчиваемое. Ведь немота - это признак бытия. А утрата бытия узнается по многословию. По беспокойству. По действию. Когда слово перестает совпадать со словом, и ты узнаешь не подлинное, не то, что есть как “слово в слово”, а публичное, как то, что ведет слово за слово, то есть к болтовне.

  Фуко подменил объект философии и заставил философию говорить не своим голосом. Его слова перестали быть прозрачными. Они стали очаровывать.

  Философия Фуко непрозрачна, ибо она непозволительно содержательна. Ей недостает пустоты.  Даже “Слова и вещи” недостаточно тавтологичны.

15. Пустые слова Фуко перестают представлять. Благодаря эпистемологической складке удвоения представление представляется самому себе. И слова замыкаются на самих себе. За ними нет того, что бы они представляли. И нет того, для кого бы они ставили представление. Появляются слова -знаки. Означающее, отсылающее не к однозначному, а к другому означающему. То есть дорога как бы исчезает, зарастает. А дорожные знаки остаются, перемигиваясь между собой.

  В трансцендентальной философии нет места человеку. В ней проведена деантропологизация понятий. Но кто мог знать, что от трансцендентального нарциссизма, от конституирующей пра-монады путь лежит к эпистемологической складке удвоения, внутри которой нет самоузнавания.

  Язык Фуко ушел из представления, из театра, и вернулся в пространство жизни, поменять местами культурные знаки. Представления стали дословными, а жизнь знаковой. Она теперь обеспечивается не трансцендентальным удвоением, а скольжением по бесконечной цепи означающих. Любознательность мысли Фуко сводится к вопросу о том, что есть язык. А не что есть жизнь. Человек у него оказывается тем, что соединяет представляемое и существующее.  А это значит, что человек неустранимо двойственен, двулик.

16. Первым следствием эпистемологического дробления языка явилось изменение смысла вопроса “что есть человек?”. Если в эпоху монодискурса ответ на этот вопрос вел к истине, то сосуществование множества языков заставляет уклониться от истины, чтобы выяснить, что говорит тот, кто говорит, что он есть человек. И к кому обращена его речь? “Кто, кому, от кого”  - все эти вопросительные местоимения задают антропологическую размерность речи. Можно ли теперь устранить человека из речи? Ведь от того, кто говорит, кто владеет словом, зависит весь язык. Современная философия не выживет, если ей не удастся  вместить всю свою речь в одно слово, а слово свести к корню слова. Никто не должен удивляться, если встретит книгу в одну страницу. Это значит, что философия еще жива. И у нее есть один язык. А язык Фуко дробится, множится.

17. У православных есть икона, на которой нет изображения Христа, но все наличествующее на ней устремлено к Нему, указывает на Него, ожидает Его. Все положение вещей красноречиво говорит о Нем. Взгляд верующего преобразует икону в чистое представление присутствия. Внутри этого представления находится не зритель. Не человек.  А Бог. Немотствующая речь которого слышится в “Легенде о Великом Инквизиторе” Достоевского.

  Классическое мышление ставит в положение Бога человека. Человек - это его центр, точка пересечения всех нитей. И в то же время в нем человека нет. Он как бы убегает от себя. Что позволяет Фуко заявить: “Вплоть до XVIII века человек не существовал”[8]. Эти слова Фуко нужно понимать как косноязычную речь философа. Как напоминание о том, что в мышлении не было мысли о человеке. Его знали, видели, чувствовали. В порядке реальности. Но никто его не превозносил. Мысли о нем не было. Или еще точнее. Любая мысль мыслилась вне зависимости от мысли о человеке.

  Помыслить человека - значит обратить внимание на язык, которым что-либо высказывается о человеке. Классическое мышление искало истину на стороне объекта. Вне языка. И поэтому оно было позитивным. Трансцендентальное мышление ищет истину на стороне субъекта. В пространстве языка. И поэтому оно было позитивным. Поэтому фраза Фуко “человек - это недавнее создание...” есть признание того, что человек стал мыслиться недавно. Что философы обратили внимание на язык и стали невнимательны к неязыковому.

  Пока человека не мыслили, его понимали. Как только его стали мыслить, его перестали понимать.  Поэтому Фуко назвал его “местом непонимания”[9].

18. Не понимая себя, человек собой понимает что-то другое. Но в основе этого знания лежит неустранимое немыслимое. Тем самым человек попадает в горизонт безмолвия. Дословного.

  Фуко фиксирует сдвиг человека из горизонта знаемого в горизонт незнаемого. Уже один этот сдвиг обессмысливает  трансцендентальную рефлексию знания, исследование вопроса о том, как случайность опыта делает возможным необходимость суждения. Волей-неволей приходится заниматься существованием незнаемого. То, что мыслится мыслимое, понятно. А вот как мыслить немыслимое. Это непонятно. Как занять место, которое от тебя ускользает. Это тоже неясно. Как можно жить с тем, что тебе непосредственно не дано. Если все опосредовано? Этот вопрос также остается без ответа.

20. Забавляет манера Фуко задавать самому себе вопросы. Во-первых, они оказываются бессмысленными. Во-вторых, они противоречат очевидным вещам. Например, спрашивает: “Существует ли на самом деле человек?” или не существует[10]. Здесь провокативен сам этот оборот: “на самом деле”. Конечно, существует.  Но дело не в этом, а в энергетике фразы. В движении языка. Ведь для того, чтобы он сдвинулся с места, пришел в движение нужно, чтобы была пустота. И была энергия вопроса, высвобождение которой заполняет пустоту мысли. Например, что стало бы с мыслью, “если бы человека не существовало”[11]. Ну вот нет человека, нет людей. А мысли куда? Они что? Исчезнут вместе с человеком? Или же они будут существовать сами по себе? Человека нет, а мысли есть. А, может быть, они всегда существовали сами по себе, вне зависимости от человека, а мы к ним незаконно себя прилепили. Как прилепились к миру. К истине. Фуко купается в освободившейся энергии мысли, в полагании несуществования человека. “Ведь мы так ослеплены человеком в его недавней очевидности...”. А вот прозрели, и очевидное перестало быть благочестивым. И человек перестал существовать. Правда, начала и концы мысли Фуко не связаны. Если бы они были связаны, то ему не надо было бы различать человека и человеческие существа. А он различает. Вернее, делает вид, что различает. Ведь человек - это понятие временное.  Историческое. А человеческое существо - это понятие земное, пространственное, укорененное в безмолвном. После исчезновения “временного человека” показывается пространственный, “сокровенный человек”. Как у А. Платонова. Несвязанность своей мысли Фуко маскирует отсылкой к Ницше. К идее сверхчеловека. К новому источнику интеллектуальной энергии. 

  Заключительная фраза Фуко звучит как заклинание. “Человек давно уже исчез и продолжает исчезать...”[12]. Но если он продолжает исчезать, то ведь это значит, что он еще не исчез. И эта констатация Фуко не нужна. Ибо она, как стук колес, усыпляет. А философу спать нельзя, если он на посту. Поэтому Фуко и говорит, что, мол, я не сплю. Я бодрствую и, как страж, стучу в колотушку. Это современная мысль спит. “Наша забота о человеке, наш гуманизм - безмятежно спят под грохот его несуществования”[13].

  То есть Фуко можно понять так, что Запад проспал человека, потому что был занят громкими разговорами о гуманизме.

  Что же они, там на Западе, потеряли в человеке? Дискурс, практикуемый Фуко, не позволяет даже поставить этот вопрос. И, следовательно, он делает невозможным и ответ на него.  Вместо этого Фуко предлагает нам задуматься над особенностями строения западной эпистемы. Например, продумать вопрос о парадоксальности человека, полагая, что человек - это место удвоения. Но если человек - это место удвоения, то оно должно удваивать, то есть менять интенсивность. А Фуко складывает, а не удваивает. Он к эмпирическому прибавляет трансцендентальное. К одной полосе прибавляет другую полосу. Получается два цвета. Фуко мыслит человека как двухцветное знамя. С одной стороны мысль, с другой - немыслимое. И немыслимое где-то начинает мыслить, а мысль размельчается до тех ее волокон, которые уже не мыслят. Момент превращения немыслимого в мысль составляет тайну повседневности. И Кант и Декарт строили свои теории знания вне зависимости от того, знаем ли мы или нет, как немыслимое превращается в мысль.

  Человек - это привилегия немногих быть людьми. И поэтому всегда надо что-то делать, чтобы быть человеком. В зависимости от времени, от истории. Образы человека задаются смыслами, которые меняются со временем. Фуко полагает, что труд создал человека.

  Отличие Фуко от Энгельса состоит в том, что, согласно Фуко, труд создал современного человека. У Энгельса - первобытного. В классическом мышлении еще не сложился дискурс труда. Как впрочем дискурс языка и жизни. Впервые труд объявил парадигмой социальной жизни другой француз. О. Конт. Фуко перестал полагать человека в качестве некоего микрокосма., имеющего связь с макрокосмом. А это значит, что человек утратил соизмеримость с бесконечностью. Несоизмеримость человека и бесконечности обнажила ранее скрытые  обстоятельства. А именно: оказалось, что человек конечен. Что он трудится, говорит и живет. Конечное отсылает к самому себе. Оно объясняется конечным, а не бесконечным. Метафизика бесконечного не нужна для описания человека. Антропология нуждается в аналитике конечного. Появление “конечного человека” в западном сознании сопряжено с концом метафизики. Ибо всякая метафизика подпитывалась религиозной верой. А ее-то и не осталось.

  Конечное определяется не верой, а знанием. Конкретное знание мозга, тела, психики позитивно. Чтобы человек не растворился в нищете позитивного, Фуко придумал археологию культурной истории. В археологии человек понимается как образ человека. И, следовательно, возможно замещение одного образа  - другим. Что и исследует археология.

  В дискурсе Фуко присутствует “зыбкая протяженность не-мысли”, горизонт безмолвия. Фуко выстраивает не онтологию ума, наблюдающего мир, а онтологию немыслимого. Немыслимое раскрывается, если человек перестает мыслить себя рефлексивно. Дело не в знании того, что ты знаешь, рефлексии непознанного. Безмолвно существующего. Трансцендентальная рефлексия сдвигается от знания к незнанию, от поисков истины - к поискам способов бытия.

  В мире необоснованного опыта Я не узнает себя. В нем нет равенства “Я есть Я”. Мысль одной своей стороной утопает в сознании. Другой - в почве немыслимого, в ночном мире безликой причинности. Мыслить теперь значит не существовать, а проблематизировать.

  Если то, что делает человека человеком, было до человека, то нельзя прийти к началу. Ибо начало будет расположено в модусе произведения, а идти к нему мы будем в модусе воспроизведения. Начало остается тайной, и в этой тайне, видимо, Бог. Но Фуко не до Бога. У него другая аргументация. Он полагает, что в начале искомое распадается на две части: на материал и на функции. И каждая эта часть имеет свою историю. Какую из них считать историей человека, не ясно. Поэтому Фуко и говорит, что человек никогда не был в начале. Всякий антропо-социогенез бессмысленен. Каждый начинает когда-то говорить, но язык заговорил раньше. Так возникает тема “архе” и “авангарда”. Прошлое в настоящем и будущем. Тебе сегодня надо что-то делать, чтобы быть человеком. И делать, как говорит Григорий Палама, нужно будет всякий раз заново. Нельзя помыслить человека и одновременно помыслить язык, на котором мыслится человек. Между ними существует разрыв, который определил всю конфигурацию современной философии. Человек и немыслимое - современники. Фуко полагает, что мысли угрожает человек, что следует считать химерой всякую антропологию, ставящую вопрос о бытии языка. Но есть столько же оснований для того, чтобы видеть угрозу человеку в рефлексивном легкомыслии. Антропология должна поставить вопрос о бытии языка для того, чтобы дать слово дословному.

 

ФУКО

Рассказывает Ж. Делез[14]. В “Словах и вещах” Фуко объявил о смерти человека. А его стали обвинять в том, что он посягает на права человека. Что он фашист. А Фуко не фашист, а философ.

 

I. ФИЛОСОФИЯ КАК МЫЛЬНЫЙ ПУЗЫРЬ

Философские тексты нужно уметь читать. Сами собой они не понятны. Как их читать? По диагонали. От одного смыслового окна к другому. Не обращая внимание на последовательность слов и фраз. Одна фраза не является ответом на другую. Не продолжает ее. Слова дискретны. Любая фраза отрицает другую фразу уже одним тем, что она сказана. Слова толпятся. Мешают друг другу. Противоречат. В результате получается, что каждая фраза говорит то, что в ней не сказано. А то, что в ней сказано, она не говорит. И чтобы это высказанное увидеть, нужны смысловые окна. Нужна делезовская диагональ.

1. В каждой философской фразе есть сверхсказанное. И недосказанное. Поэтому все философы делятся на две части. На тех, кто досказывает. Договаривает. И на тех, кто высказывает. Проговаривает. Первые интерпретируют. вторые пророчествуют. Любое философское движение мысли уклоняется от середины. Оно либо выше, либо ниже того, что сказано. И только дилетанты двигаются по середине. По записи того, что сказано. Поэтому переводят философские тексты несведущие люди. А сведущие создают новые тексты.

  Устанавливая логическую структуру сказанного, ты пропускаешь то, что сверху. И не ухватываешь то, что снизу. Верх и низ сообщены в смысловом окне. В очевидном. В видимости сказанного.

2. Сверхсказанное и недосказанное принадлежат иному порядку, нежели порядок записи сказанного. Этот порядок можно изменить, изменив фразу, тебя заинтересовавшую. На ее место можно поставить другую фразу, к которой она неявно отсылала. В результате мы удваиваем написанное. И этим удвоением понимаем порядок записи.

3. Внутри самой фразы ничего нет, кроме порядка записи. Поэтому не нужно ломать ее, как дети ломают игрушки, чтобы увидеть, что там у нее внутри. У фразы нет тайного смысла. У нее есть пустоты. Лакуны, куда ты можешь проникнуть. И что ты можешь запомнить. Если бы в философской фразе не было пустот, ее нельзя было бы понять. Интерпретировать.

4. Делез француз. Картезианец. И поэтому он думает, что есть видимое и невидимое. Видимое недискурсивно. Невидимое дискурсивно. Оно высказывается.  Видимое протяженно непротяженное. Проговариваемо. Если бы высказывание было невидимо, то умозрение в красках было бы невозможно. И бестелесное не имело бы образа. И мысль не отрывалась бы от слова. И в бессловесности мысли не возникала бы потребность в очевидности. Высказывание видимо непосредственно в окне смысла. Оно и видимо, и сокрыто. Сокрыто в слове. Видимо в образе.

5. Философские идеи как мыльная пена. Они пузырятся. В них есть пустые места. И эти места могут занять разные люди. Только эти люди будут отсчитываться не от Я, а от беспорядочного жужжания дискурса. Идеи одни. Имена философов другие.

6. Мысль, растворившая слова, рассеяна в видимом. В пространстве вещей. В силу этой ее рассеянности вещи могут говорить. если бы вещи не говорили, то мы бы их не слушали. И философия не становилась бы поэзией. “Философия обязательно становится поэзией, поэзией того, что говорится, поэзией бессмыслицы, и самого глубокого смысла”[15]. А это значит, что мир говорит. Вещи бормочут некий смысл, который язык мыслимого только подхватывает.

7. Знание - это не наука. И даже не познание. Это поэзия. Фуко с Делезом всю жизнь писали художественные тексты.

8. Силы.

 Фуко атеист. И его друг Делез тоже безбожник. Они не говорят, что Бога нет. Они говорят: “всякая форма есть соотношение сил”[16]. Сама по себе форма ничего не значит. Каковы силы, таковы и формы. А поскольку соотношение сил меняется произвольно, постольку и смена форм происходит случайно.

  Из принципа Фуко, сформулированного Делезом, следуют два вывода. Во-первых, форма не предшествует материи. Во-вторых, Бог не создавал мир. Напротив, это он создан миром.  Случайным соотношением его сил. Постулируя силовую природу мира, Делез освободил себя от необходимости выяснить происхождение силы. Она как бы уже заранее принесена. Осталось только ее применить. Тем самым мир мыслится как автомат случайных очередей.

  В словах “силы человека” человек является не формой, а камерой хранения, сундуком, в который складываются силы. Силы человека не предполагают существования человека. Они указывают не на принадлежность, а на нахождение. Не на субъект, а на место. В человеке могут находиться и животные силы, субъектом которых он также не является.

  Если силы даны, то они могут вступить во взаимное действие только с другими силами. Между силами и формой, то есть духами, никакое действие не возможно. И если они сообщены между собой, то помимо взаимодействия. Предустановлено. Как у Лейбница.

9. Мир бесконечной репрезентации.

Вот внешний мир. Если в нем есть силы, вступая во взаимное действие с которыми, силы человека образуют Бога, то это будет мир бесконечной репрезентации.  А силы мира можно тогда назвать силами возвышения до бесконечности. “Силы человеческие вступают во взаимоотношения с силами возвышения до бесконечности”[17]. Например, Делез не говорит, что есть понимание. Он говорит о том, что есть сила понимания. А откуда она взялась, что дает пониманию силу, он не объясняет. Ведь чтобы объяснить все это, нужно что-то сказать о том, кто понимает. О понимающем. Но вот его-то как раз и нет. Оно-то  и распалось. Чтобы понимание не зависело от понимающего, Делез наделяет его силой. Автономным двигателем, устройство которого никому не известно.

  Так вот силу понимания можно возвысить до бесконечности. В результате получается абсолютное понимание. Божественное, то есть нечеловеческое. В горизонте этой перспективы становится возможным человеческое понимание. Только теперь уже мы должны его мыслить как ограничение силы бесконечного понимания. Либо нет человеческого понимания, либо оно есть как ограничение божественного. “Что такое Бог, как не всеобщее объяснение, как не наиболее яркий пример развертывания? Развертка, разворачивание складки предстает здесь как основополагающее понятие”[18]. А это значит, что если есть Бог, то человека нет. Он теряется в складках Бога, в сгибах его божественного понимания. так следует читать фразу Фуко: “человек существовал не всегда и не всегда будет существовать”[19].

10. Силы конечности

Все православные знают, что если есть теозис, то есть и кенозис. И силы возвышения имеют смысл в сопряжении с силами нисхождения. В мире есть не только Бог, но еще и дьявол. Следовательно, должен быть какой-то симметричный мир по отношению к миру бесконечной репрезентации. Ведь если есть непонимание, то силы непонимания могут быть развернуты, разглажены до бесконечного непонимания. И тогда человеческое непонимание можно помыслить как позитивное ограничение бесконечного. Как искривление прямой линии непонимания. Как то, что самой этой линией не предусмотрено.

  Следовательно, мир бесконечной репрезентации Делеза неполон. Наполовину пуст. И Бог как всеобщее объяснение работает только на одной половине. На другой половине работает дьявол. Тем самым никакого развертывания складок не происходит. Чтобы оно произошло, Делезу нужно было показать, как сгибается непонимание, и как на сгибах получается понимание. И наоборот. А для этого нужно однородными и непрерывными преобразованиями охватить весь путь от абсолютного непонимания до абсолютного понимания. Я знаю только один способ, который позволяет это сделать. Нужно складки не разглаживать, а вырезать. Образующиеся дыры можно стянуть. Заштопать.

 

II. МИР ИЗОЛИРОВАННОГО РАЗВИТИЯ

Делез и Фуко вырезали бесконечность Бога вместе с дьяволом, с силами возвышения и с силами нисхождения. Как говорит Делез: “произошла мутация”. Они выкинули бесконечное. Но осталось конечное. И конечное уже не затеряется в складках бесконечного. Бога нет. А смерть есть. И есть зло. Зато на этом фоне человека стало видно. Он обнаружился. Силы в человеке вступили в отношения с конечными силами внешнего мира. И теперь если ты что-то понял, то это ты понял. И нет сил возвысить твое корявое понимание до божественного. Чем богаты, тем и рады.

  Человек начинается после смерти Бога. За пределами божественной жизни, божественного языка и божественного труда. Ну а если нет Бога, то каждый уже сам по себе подлежит изолированному развитию. Никто никого не поставит в бесконечный ряд, ведущий к Богу. Вещи, слова, люди замкнулись и ограничились силами конечности. Силы человека, как гармошка, встречаясь с силами возвышения, они растягиваются до бесконечности. Встречаясь с силами конечного, они складываются в одну случайную складку. Но значит ли это, что после смерти человека вновь появится Бог? Что человек - это сложенная форма Бога, а Бог - это разглаженная форма человека? Случайная игра сил человека показывает то орла, то решку. То Бога, то человека. И в эту игру Фуко с Делезом попытались встроить еще и случай со сверхчеловеком. Эту попытку следует признать неудачной. И вот почему.

  Всякая форма случайна. Не это ли имеет в виду Фуко, когда говорит, что по смерти человека не о чем плакать. А что имеет в виду Делез, спрашивая, была ли эта форма хороша? Словно у природы есть какие-то плохие и хорошие формы. Случайных форм бесконечное множество. Человек всего лишь одна из них. Он является случайным местом приложения сил, а не местом их обогащения. Силы конечного, как их ни называть, это силы смерти. И поэтому смешно наблюдать, как Делез требует защитить конечных людей от смерти. Будто он поклонник Николая Федорова.

  Силы возвышения и силы конечного, складываясь и разглаживаясь, образуют то Бога, то человека. И никакого сверхчеловека они образовать не могут. И как бы ни раскладывалась случайность соотношения сил, она дает то одно, то другое. Не в этом ли состоит идея вечного возвращения Ницше? Или круговорота форм стоимости Маркса, у которого обмениваются деньги и товар. Для того, чтобы появился сверхтовар, Маркс находит рабочую силу. Делез ничего подобного не находит среди конечных сил. Чтобы получить форму, которая не будет ни Богом, ни человеком, ему нужно отказаться от онтологической гармошки, от процедуры складывания и разглаживания складок. Поэтому его постановка проблемы, которую Ницше называл “сверхчеловеком”, неправильная. И Делез это чувствует, иначе зачем он заговорил о возможности опуститься до уровня комика при обсуждении этой проблемы. Дело не в том, что человек заключил жизнь в темницу. Для этого нужно, чтобы форма не была соотношением сил. А была чем-то большим, чем жизнь. И, следовательно, сверхчеловек - это не то, что освобождает жизнь в самом человеке. Это стремящаяся к нулю форма соотношения конечных сил.

  К сожалению, Делез не знал Циолковского, который, как и Делез, полагал, что человек может быть реализован не только на основе углеродистых соединений, но и на основе кремния. Что он возможен в форме лучистой энергии. Циолковский обессмысливал стандартные представления о жизни, труде и языке. Ибо в том, и в другом, и в третьем нуждается углерод, а не кремний. И не лучистая энергия!

12. Смерть человека.

Делез интерпретирует смерть человека так. рассуждая о смерти человека, рассуждают не о человеке. Речь идет о силах человека и о тех силах, с которыми они могут сочетаться.

  Вот, например, мысль. У нее нет сил. А без силы она ничего не может сделать. Значит есть что-то, что дает мысли силу. И это что-то может быть разным. Из того факта, что сегодня эту силу дают чувства, не следует, что завтра ее будут давать идеи. Это уже как придется. Нужда мысли в силе показывает, что мысль нуждается в чем-то, что мыслью не является. В чем-то немыслимом. И это немыслимое не снаружи мысли, а внутри нее. Не внешнее, а внутреннее.

  Так и человек. В самом по себе человеке нет никакой силы. А без силы он не может быть. То есть его бытие нуждается в силе. Откуда ее взять.  Не от другого же человека. И вот здесь-то и начинаются приключения.  Делез говорит, что в классическую эпоху все силы человека соотносились с силой репрезентации, которая извлекала из человека все, что в нем есть позитивного, и возвышала до бесконечности. В результате возвышения получался Бог, а не человек. То есть силы человеку давал Бог. А поскольку человек не давал их себе сам, постольку его не было. Эти силы может дать и не Бог, а например, труд. И вот в момент, когда силы человеку дают труд, жизнь и язык, возникает человек. А как только их будет давать что-нибудь другое, человек исчезнет. И будет что-нибудь третье. И не человек, и не Бог, а нечто сверхчеловеческое. Вот, например, силы информации. Вступив во взаимодействие с ними, человек становится “человеко-машиной”. И так до бесконечности. Хотя никто не сказал, что же в силах информации есть такого, что отличает их от сил труда.

  Рассуждения Делеза не убедительны по следующим причинам. Во-первых, христиане знают как силу катафатики, так и силу апофатики. Первое практиковалось в романо-германской культуре. Второе - в византийской. Апофатика вообще накладывает запрет на репрезентацию позитивностей. Сила Добра, бесконечно возвышаемая, не дает силу Бога. То есть Бог дает силу человеку, но по благодати, которая необъяснимо даруется. И так же необъяснимо человек лишается дара.

Во-вторых, идея благодати делает невозможным сцепление сил труда и сил человека. Вернее, в европейской культуре вполне мыслима автономность человека. То есть допускается мысль о том, что человек себя создает сам в труде, жизни и языке. Но в русской культуре не привился титанизм европейского человека. И поэтому соединение с силами труда, жизни  и языка еще ничего не дает. Не детерминирует появление человека. Не труд создал человека. И не язык, а Бог. Если человека нет, то из труда он не возникнет. В-третьих, существуют еще и силы репрезентации, возводимые к бесконечности дьявола. В-четвертых, доминирование слова над видимостью локально, а не универсально. Делез предпочитает доказывать, и это в традициях Эриугены, а мне больше нравятся те, кто показывает. А это в традициях Григория Синаита. Доминирование образа над словом, мрака - над светом ближе соборному человеку, а не автономному. Молчание возвышеннее болтовни.

  Делез не вычитал идею соборности у Гоголя. И поэтому у него возникли трудности с пониманием внутреннего. Ведь если нет Бога, то нет и следов Бога в человеке. Нет внутреннего. А есть одни силы. То есть внешнее.

  Сила мыслима только в отношении к другой силе. Как нечто множественное, а не единое. Откуда же у множественного, у внешнего берется внутреннее, единое. Фуко с Делезом полагают, что оно получается сгибанием внешнего. И что впервые внешнее согнули греки. Они его согнули и получили феномен подкладки - удвоения. Правда, непонятно, что считать подкладкой? С какой стороны. Ведь со всех сторон мы будем иметь только внешнее. По-русски говоря, есть лицевая сторона, и еще есть изнанка. И для того, чтобы одно отличить от другого, нужно ввести третье. Лицо. Ну а если ввести лицо, то не надо сгибать внешнее. Ведь как бы ты его ни согнул, лицевой стороны ты не получишь. То есть подкладка будет означать невидимое со стороны лица. И в этом смысле подкладка (изнанка, внутреннее) будет относиться к терминам видимого, а не мыслимого. Делез ее пытается помыслить. И поэтому он не может себе представить существование видимости невидимого.

  Силовое сгибание внешнего удваивает другое, а не раздваивает единое. Повторяет отличное, а не воспроизводит тождественное. Но проистекает ли из силового отношения к другому отношение к себе? Дискурс Делеза строится в предположении, что проистекает. И что логос греков связывает силу, знание и рефлексию.

  Конечно, господство над другим требует господство над собой. Ведь как ты можешь управлять другим, если ты не можешь управлять собой. Сила должна быть соотнесена с собой. Поэтому европейская мысль искала пространства соотнесения с собой. Обращение к себе рефлексивно. Но эта рефлексия развертывается в волевое отношение к другому. На другого воздействуют в пространстве. На себя - во времени. Поэтому время является основой субъективности для западного философа, представая то как надежда, то как забвение, то как память.

  Поскольку есть забвение, постольку невозможно вернуться назад. Невозможен возврат. И есть необратимость. А поскольку есть память, постольку все можно начинать сначала. Во второй первый раз. Если забвение равнообъемно памяти, то возникает длительность.

  Но если тебе не нужно управлять другим, то управление самим собой приходит в негодность. Лишается непрерывно возобновляемого источника заботы о себе. Рефлексия минимизируется. Человек становится неуправляемым. Он сам не знает, что он сделает. И часто делает не то, что нужно, а то, что хочется. И тогда отношения к другому выстраиваются не в пространстве логоса, а в пространстве собора. То есть соборный человек формирует свое отношение к другому в терминах чувства, а не в терминах власти. Это хорошо показано в “Котловане” А. Платонова.

13. Всякое знание состоит из видимого и высказываемого. В погоне за знанием ты движешься от толщи безымянного бормотания к высказываниям философов. От них к умозрению в красках. К подслушиванию того, что говорят вещи. К очевидности видимого.

  Видимое недискурсивно. Невидимое выговаривается. Делез отдает преимущество высказыванию. Дискурсу. Хотя и настаивает на несводимости видимого к высказываемому. Глаза к голосу.

  Если знание состоит из видимого и мыслимого, то дело не в первобытном опыте, который предшествует знанию. А в конфигурации видимого и мыслимого. Мыслимому противостоит не видимое, а немыслимое. А видимому - невидимое. Неочевидное. Видимое дополняет мыслимое. Но так же как мыслимое - это не слова, так и видимое - это не вещи. Чтобы извлечь из слов мысль, их нужно рассечь. Чтобы извлечь видимости из вещей, их также нужно разбить. Рассечь. У каждого времени свои очевидности и свое мыслимое. Свой способ рассечения. А раз свой, то ему ничто не предшествует. Так Делез отводит претензии конституирующей пра-монады.

  То, о чем говорят, не видят. А не говорят о том, что видят. В феноменологии говорят о том, что видят. В ней зримое образует основу для высказываемого. Фуко не феноменолог. Поэтому то, что видят у него, никогда не размещается в том, о чем говорят. Картинки-описания, развертки видимого могут быть словесными и тем не менее они будут отличаться от высказываний. Видеть означает мыслить. Значит мышление происходит в пространстве между видением и говорением.

  Двойной отвод феноменологии со стороны Фуко и Делеза оправдан. Ибо мыслимое не интенционально, а видимости не отсылают к изначальному опыту и первобытному миру. Мыслимое не отражает видимое, а видимости не являются копиями высказываемого.

 

III.

Бодрийяр назвал Фуко “последним динозавром классической эры”[20]. Эта эра закончилась, ее дела рассеялись, а слова, которые говорились по ходу дела, остались. И Фуко строит из этих слов воздушные замки. Эпистемологические. И хотя с человеком что-то произошло, Фуко не может уловить произошедшее. Он говорит о смерти человека, полагая, что эта смерть указывает не на конец человека, а на его метаморфозы. На смену исторических конфигураций.

  Бодрийяру даже, видимо, было как-то неловко напоминать  о том, что все имеет свой срок. Все когда-то заканчивается.

1.

Как же скончался человек по версии Бодрийяра? Во-первых, человек уступил место симулякру. Дубликату подлинного. Соответственно, произошли изменения в области власти секса, желаний, бессознательного, пола.

Во-вторых, человек скончался незаметно. Тихо. Под грохот слов о гуманизме. У Бодрийяра византийское отношение к словам. Он видит в слове то, что завершает. Заканчивает. И одновременно делает полным. Неизменным. А неизменным может быть только то, что умерло. И слово и рефлексирующее сознание являются именами смерти. А это значит, что не все нужно вытаскивать на свет сознания. Что-то нужно оставлять и в дословном. В почве. Если же все будет извлечено на свет сознания, то что-то важное будет погублено. Лишено жизни.

  Фуко потому и “динозавр”, что все еще верит в свои слова, в лучезарность истины. Опускаясь в тьму дословного, он не оставляет вещи такими, какими они есть сами по себе. Фуко противопоставляет телам дословного формы высказываемого. Он, как просветитель, рассеивает тьму.

2.

Вот, например, власть. Какой-то своей частью она прорастает в дословном. И Фуко это знает. Но он также знает, что еще есть слово. И слово выше дословного. Оно доминирует над ним. Но сама эта доминация является признаком определенной эпистемы. Западной, а не восточной. Бодрийяр не использует этот аргумент. Он строит свою критику Фуко на другом поле. Конечно, письмо Фуко совершенно. Безусловно, речь его красна. Но почему Фуко так красноречив? Потому что то, о чем он говорит, умерло. Или умирает.

  Что кладет конец бессознательному? Психоанализ. Выставленность интимного напоказ. Что положило начало конца классовой борьбы? Классовый анализ. Марксизм, представивший  классы публичному обозрению. Что губит власть? Анализ власти, предпринятый Фуко. Почему они находят свой конец в слове, в теоретической речи? Потому что слово  разносит выраженное в слове по всему пространству социума. И если язык проникает всюду, во все поры социального, то всюду сказывается и власть. И секс. И классы. И бессознательное. Все становится властью. Везде сексуальность. Всюду бессознательное. Всюду - значит нигде. Все - значит ничто. Рассеивание по всему пространству социума загоняет искомый феномен в социальные капиляры. Где он тихо гаснет и умирает. Поэтому когда говорят, что все есть политика, то это значит, что политика перестает существовать в качестве политики. Она трансцендирует себя за свои пределы.

  Рассеивание, или, что то же самое, децентрирование, социальных феноменов преодолевается двумя способами. Или наложением ограничения на распространение языка, цензурой слова, и тем самым объявлением зон, свободных от слова, скрытых от проникновения языка. Или же дублированием рассеянного. Удвоением ускользающего. Усилением энергетики слабеющего. В первом случае конституируется центр. Во втором - возникает гиперреальность. Виртуальные феномены.

  “Фуко ничего не говорит нам о машинах симуляции, которые удваивают подлинное”[21]. Зато он объясняет, почему он не хочет приостановить агрессию языка. Ограничить выгодность слова. Он не делает этого потому, что тогда появятся запреты. А на запретах основывается любая власть. А Фуко хочет ее рассеять, ибо в минидозах она безвредна. Вот язык и занят позитивным рассеиванием власти.

  Итак, слово делает две работы. Во-первых, оно делает видимым то, что относится к порядку дословного. Во-вторых, оно распространяет то, что имеет силу в ограниченности. Распыляет то, что эффективно в собранном виде. А это значит, что в современном мире все работает по принципу производства. И прежде всего язык. Слово. Производить означает делать видимым, показывать, предъявлять. И одновременно тратить. расходовать. Но для того, чтобы тратить, нужно накопить. И есть машины накопления. Есть тела дословности, противостоящие машинам симуляции. Формам культуры. Тому, что тратит, расходует.

  “Производить - значит насильственно материализовать то, что относится к другому порядку”[22]. Французы этот порядок называют порядком тайны и соблазна. Что вряд ли оправдано. Ибо соблазн также встроен в порядок производства, в порядок видимого. Благодаря технике соблазна возможно позитивное рассеивание центра. Это как бы видимое второго порядка. То, что видимо для немногих, невидимо для большинства. Производство через соблазн делает видимое немногими видимым для всех. Соблазн не изымает что-то у производства, а прибавляет, расширяя круг соблазненных.

3.

Европейская культура замечательна тем, что умеет переводить внутреннее в порядок внешнего. Этот “перевод” делает возможным ее историю. То есть расход “внутреннего” является платой за историю. За то, что она есть. Внутреннее опустошается. Внешнее облагораживается.

  Акт “перевода”, “траты” Фуко и Бодрийяр называют актом производства. Внешнее - это видимое, показанное, предъявленное, а внутреннее - невидимое, непоказываемое, непредъявленное. Внутреннее они называют порядком тайны и соблазна. То есть то, что русские называют душой, новые французы уже редуцируют не к сознанию, а к тайне соблазна. У них не душа противостоит истории и производству, а соблазн. Хотя всякий соблазн является тайным агентом производства.

  Обнаружение тайны носит характер порнографии. Вся европейская культура непристойна. То есть там, где русская культура обнаруживала душу, европейская обнаруживает соблазн.

  Для русских затруднителен жест перевода вовне того, что у них есть внутри. Ибо внутри - душа. Поэтому русские не в ладах с историей и с производством. У нас не все должно производиться, просчитываться, становиться видимым. А если что-то и становится видимым, то с болью и жалостью, ибо душа заставляет поступать не так, как выгодно, а так, как хочется. По правилу : “Гуляй, душенька, гуляй, милая...” (В. Розанов).

  У европейцев все есть язык. Они хотят, чтобы все было сказано. Поэтому у них история рассеивает привилегии и власть. И одновременно она носит порнографический характер. Как выворачивание изнанки соблазна.  Вот констатация Бодрийяра: “Отныне больше не говорят: “У тебя есть душа, и ты должен ее спасти”, - но говорят так: “У тебя есть пол, и ты должен знать, как его правильно использовать”; “у тебя есть бессознательное, и ты должен научиться его освобождать”; “у тебя есть тело, и ты должен научиться им наслаждаться”; “у тебя есть либидо, и ты должен знать, как его расходовать”[23].

  Если культура умеет переводить внутренний план существования человека во внешний порядок, то нет надобности в подавлении того, что внутри. А значит нет надобности и в его освобождении. Достаточно производить. Поэтому ничто не действует по принципу подавления. Все действует по принципу производства. В результате этого действия произошла антропологическая катастрофа. Душа распалась, а человек редуцирован к рабочей силе, к телу. Внутри “никогда ничего не накапливается”. Пустота побеждает накопление.  И сопротивляется власти и производству. Привилегия немногих быть людьми теряет свою опору в гуманизме. Ничто не запрещает языку рассеивать человеческое. Все теперь. Везде гуманность. ничего не надо делать, чтобы быть человеком. Концентрация рассеянного так мала, что не позволяет отличить человека от обезьяны. На этой основе возникает симулякр отношения к вещам.

  Тезис Фуко о том, что человек возник недавно и скоро исчезнет, недостаточно радикален. Он меркнет перед радикализмом Ницше, заявившего, что человека убили греки. Сократ с Платоном. Что человек исчез давно, как только его оплели вяжущие связи сознания.

4.

Цветущая слаженность всегда предшествует вторичному упрощению. А результатом вторичного упрощения является симуляция подлинного. Психоанализ стал признаком расцветающей сложности в сфере секса.

  Но цветущая сложность предшествует и вторичному упрощению человека. Все люди. Ни у кого нет прав на привилегию быть человеком. В результате общество становится гуманным. Везде можно найти человеческое. Его нет только в человеке. Социум  - гуманен. Человек социален. Удвоение человеческого приводит к сверхчеловеческому. сверхчеловек - это “непристойность” человека. Его порнография.

  Разум, как и власть, может конституировать себя как нечто трансцендентное. Сосредоточенное в своей отдаленности и из этой своей отдаленности запрещающее и разрешающее. Когда власть там, а мы здесь, тогда нам что-то не хватает. И в поле этой нехватки работают желания, запреты и предписания. А вот что делать, когда тебе всего хватает, когда у тебя нет желаний? Что происходит в эпоху всеобщего равнодушия с разумом и с властью? Ведь власть держится желаниями: тех, кто что-то желает. В этот момент происходит позитивное рассеивание ума, власти и желаний. Действие по модели производства приводит к следующим результатам[24]:  

1. Люди размножаются до бесконечности. Вещи заполняют человеческий мир до непристойности. Человеку  противостоит не животное, а удвоенный человек. Никто. Более пустое, чем пустота.

  Симулякр выходит за пределы смыслового поля бинарных структур. Он не противопоставляет красивое и безобразное, а отыскивает более красивое, чем красота. И более безобразное, чем безобразность.

  Красивее красивого становится мода. Безобразнее безобразного - чудовищность. Мода очаровывает и обольщает. Чудовищное парализует и подавляет.

2. Симулякр создает удвоенное видимое. То, что переполнено видимостью. И само бросается в глаза. Это непристойность. И более скрытое, чем скрытость. это секрет.

3. Отсылка к истине теряет смысл. ибо ей не противостоит ложь. Это иллюзия.

4. Всякое свойство, возвышенное до удвоения, поглощает энергию своей противоположности.  Красота поглотила энергию уродства. Истина поглотила ложь и стала симуляцией.

5. Человек разумный стал разумнее разумного. В зауме симулякра растворено безумие. Экстаз ума становится чистым качеством любого человека, который вращается вокруг самого себя вплоть до потери смысла. Благодаря этому он начинает светиться своей чистой и пустой формой.

6. Социальная масса более социальна, чем социум. Она поглотила всю энергию антисоциального и создает более реальное, чем реальность. Гиперреальность.

7. Природа не терпит пустоты. Человек культивирует пустоту. Ибо там, в пустоте он рождает гиперреальность.

8. Симулякры ведут человека к катастрофе.  А катастрофа - это максимум события. Нечто еще более событийное, чем событие. Событие без последствий.

  Симулякр существует как человек без свойств. Как тело без органов. Как событие без последствий.

9. Все правы. везде равенство. Никто не угнетает.

Анализ современного общества приводит Бодрийяра к мысли о возможности и желательности антропологической катастрофы.  Не желая этой катастрофы, можно лишь констатировать, что репрессии гуманнее производства. Что человек расцветает при тиранах, а души плодоносят в эпоху всеобщих запретов.

 



[1]  Фуко М. Археология знания. Киев, 1996. С. 20

[2]  Там же. С. 199

[3] Там же. С. 443

[4] Там же. С. 487

[5] Там же. С. 437

[6] Там же. С. 438

[7] Там же. С. 438

[8] Там же. С. 348

[9] Там же. С.348

[10] Там же. С. 419

[11] Там же.

[12] Там же. С. 414

[13] Там же.

[14] Жиль Делез. Фуко. М. 1998.

[15]  Там же. С. 42

[16] Там же. С. 160

[17] Там же. С. 161

[18] Там же. С. 163

[19] Там же. С. 160

[20]  Бодрийяр Ж. Забыть Фуко. Спб., 2000, с. 39.

[21]  Там же. С. 43

[22]  Там же. С. 49

[23]  Там же. С. 53

[24]  См. Бодрийяр Ж. Экстаз и инерция.

Hosted by uCoz